ХВБ+ПВ, 57 - 19 декабря 2011 14:31

[I]Цыгане (4)[/I]

Огонь и ветер... Почему-то девочка отказывалась видеть в цыганском племени гармонию четырёх стихий. Почему-то её казалось, что в их жизни нет места для воды - этого символа непостоянного постоянства и земли - символа постоянства неизменного. С цыганами могла быть связана только пыль - клубящаяся вокруг колёс, покрывающая ноги до колена, делающая жёсткими и без того проволочные кудри. Что касается воды, то её, по-видимому, знавали только цыганские кони - выхоленные до блеска красавцы разнообразных мастей, в основном, коричневых оттенков. Котелки и прочая посуда очевидно драялись песком, а одежда, хотя и частенько проветривалась и прожаривалась на солнышке, похоже, ни воды, ни мыла не знавала.

Впрочем, кое-какое постоянство за несколько лет косвенного знакомства обнаружилось.

При все отчужденности цыгане старались быть добрыми соседями. Конечно, соседями они считали не всё село, а только прилегавшие к лугу дома, в том числе и дом, в котором жила бабушка. Ранним летом, когда табор вставал у реки, самая старая старуха заходила к Анфимовне узнать новости, посплетничать, разведать обстановку и перехватить что-нибудь из одежды. Анфимовна знала старуху несчётное количество лет, так что о сельских делах они говорили на языке, мало понятном непосвященному.
- Аксенью-то помнишь?
- Это которую?
- Поршневых дочку. Не тех, что с малого села, а тех, что у Рябицы за дорогой жили.
- Но.
- Померла от-тот март.
- Да-ить не старая? Семьдесят-то было?
- Было-о. Семьдесят два протянула. Муж уходил-от. Всё пропил. Так она последние годы так боялася, похоронное в платоцек увязала и за стреху на крыше спрятала. Настасье Заплатиной сказалась. Там и нашли всё: и бельё, и халат новой, и тапоцки, и денег пятьдесят рублей. Дык еле от мужа отбили: "Моё, - говорит, - я наследник".
- Наследни-ик. Ой! - согласно кивала головой собеседница и степенно делала глоток обжигающего чая из блюдца, прикусывая колотым рафинадом.

Невозможно, вроде, и придумать большего контраста, чем эти старухи: одна в чистеньком аккуратном платье серого цвета в мелкий цветочек, в белом повседневном плате, спокойно смотрит на мир выцветшими голубыми глазами, другая - в черной юбке и блузе, но в яркой шали, в монистах на всю грудь, с кольцами в ушах и волосах, с чёрными пронзительными юркими глазами, которые уже всё оглядели в кухне.
- Прялка-от каргопольская?
- Каргопольская.
- Всё прядё-ошь? Не продаёшь?
- Зачем продавать-от? Самой нужна.
- И то верно, Анфимовна, где сейчас такую возьмёшь? Не продавай.
- Погоди-ка, - бабушка заходит в комнату, старательно задвигая занавеску, достаёт из комода три мотка шерсти (не новой, старой - из распущенных выношенных кофт), заворачивает в капроновую блестящую косынку, которую Люська оставила как-то в доме на каникулах, лет двадцать назад, и возвращается в кухню.
- Возьми-от.
Отказа нет, цыганка быстро прячет подарок в складках необъятной юбки, беседа стихает и минут через пять гостья прощается.

Другой пример цыганского постоянства был совершенно необычным. Когда-то давно в селе осела цыганка лет сорока с внуком, искорёженным церебральным параличом. Она ходила по улицам с ребёнком, подвешенном в платке крест-накрест на груди, а когда тот подрос, - на спине. Жили они неизвестно на что, единственным доходом была невеликая пенсия по инвалидности мальчишки. Вероятно, сельчане помогали им луком и картошкой, но вряд ли чем-то большим. Девочка видела эту цыганку уже старухой, с четырнадцатилетним внуком, и она так и осталась в памяти двухголовым четырёхруким уродцем, ковылявшим, согнувшись в три погибели, по миру.

Однако время показало, что нет ничего постоянного. Однажды табор ушёл и больше не вернулся. Цыганские дома сровняли с землей, а на лугу успели провести первый этап мелиоративных работ: вырыли гигантскую канаву до реки, выложили её бетонными плитами и начали класть трубу диаметром метра в два. Болото исчезло, луг пересох, и теперь представляет собой пустырь, заросший колючками, пижмой и низким белым клевером. В реке из-за трубы образовалась мель чуть не до середины, которая буйно заросла камышом и осокой. Лесосплав прекращён, лесопилка исчезла с лица села, баню продали на вывоз. Старый чугунный котел, да остатки печки, которые никому не были нужны, ещё года три стояли посреди чистого места, и ветер завывал, играя вьюшками, и скрипели старые петли.

Вид из бабушкиных окон изменился полностью, может, даже стал лучше, потому что ничто уже не загораживает реку. Но там живут чужие пришлые люди, им нет дела да того мира, который остался только в памяти нескольких стареющих женщин.

• 
• 
•