ХВБ+ПВ, 57 - 8 мая 2010 18:51

К лесу затемно добрались. Темнота – она, конечно, маленькому народу больше подруга, чем враг, но ночью в лесу бродят разные звери: какая сова может сослепу не признать, и рассказывай ей потом в желудке, что ты не мышка была. Домовушка идёт, поёт старую песню на старом языке. Пыталась я её перевести, да не выходит – не даётся. Пела Домовушка тихо сперва, точно вспоминала. Потом громче стала. Сейчас во весь голос поёт, и уже Пасецник ей вторит, потому что это у него нужда, и ему разговаривать с Лешим: востроглазая вызвать его взялась, а беседу поддерживать не желает. Говорит: «обиду-от я ему никогда не прощу. Что я страму от него натерпелась, чёрта косматого».

А Леший пришёл, словно ждал: на опушке стоит, лапы-ветки раскинул, корнями глубоко в землю ушёл: солнце пьёт, землю слушает.
- Вот, - говорит Домовушка Пасецнику, - а сама на Лешего и глаза не скосит, - от он и есть лесной хозяин. С ним говори, а я подале похожу. И отошла в сторону, будто пижмов цвет нюхать.

Пасецник откашлялся, солидный вид принял и начал сурьёзный разговор:
- Стал быть тут оно вот какое дело...
- Шершни, - сказал Леший, вытягивая в сторону Пасецника одну из корявых веток и поднимая его ближе к лицу. – Слышал. И гнездо завели уже.
- Где? – испугался Пасецник.
Леший покачал головой:
- Слышу: гудит, а где – не знаю. Нынче много стону да скрипу по лесу гуляет, всего не разберёшь. Шершень тоже нужен. У него своё место есть, свой дом, своё дело. А вот если его от своего оторвать, да в чужие края, да без дела, а так – случай ным ветром занесёт – тут он и становится хуже аспида. Своего не создаёт, чужое ворует, жизнь пьёт. Да ты, паря, не волнуйся: зима лютая идёт, ранняя, схрупает она твоих шершней, и всё их гнездо враз, до Васильева дня ещё схрупает.
- Так ведь июль ещё, - горячится Пасецник, - они мне до того времени все семьи разорят.
- Новые выведешь, - говорит Леший, которому до забот пчелиных дела мало. У него свой мир, свои заботы: чуствует он,ч то грядёт беда, какой не бывало, что не несколько ульев, а огромные леса и болота, и тундра, что на севере нетронутая лежит, скоро затрясутся и поникнут от неразумного человека.
- Помоги, я тебе, что ты хочешь, только помоги, - просит Пасецник, и в глазах у него тоска.
- Да ничего я от тебя не хочу, но до зимы помогу выстоять: дам тебе моих птичек в подмогу, да паучих.
- Зачем паучих? – возмутился Пасецник, - они злые, они сок из живого пьют.

- Ну уж это так заведено. За то они великий труд на себя принимают: плетут рисунок памяти и сохраняют его, пока есть мир. Знаешь ли ты, каково это: помнить всё и всё хранить в себе, точно зерно хранит в себе росток. И не дать этому ростку погибнуть, но и прорастать не давать до поры до времени. И потом, дерутся они не на жизнь, а на смерть.
Пасецнику не очень понравилось с пацчихами дело иметь: они мохнатые, жирные, у них лапки шевелятся во все стороны, а что делать? Согласился.

- Ну что, доченька, а ты, значит, мне и слова не скажешь? – повернулся Леший к Домовушке. Та фыркнула, платком прикрылась, ножкой топочет. Не довольна.
- Эх, синеглазая, и как ты тогда только мне в руки далась, не пойму. Была б чуть взрослее, точно б сбежала.
- Ну тебя, чёрт косматой! Не люблю я твою глушь, я печку люблю, тепло, людей.
- Да знаю я, знаю. Поди, хоть посмотрю, что у тебя в глазах нового.

И Домовушка подошла. Стыдно ей было,ч то характеру не выдержала и Лешего страшно, а подошла. Поднял он её к самым своим мшистым векам, которые скрывали тёмно и грозно поблёскивающие глаза и сказал:
- Да ты, никак, подросла. Хотя расти тебе ещё и расти до взрослой. – Эх! Ну так и знала Домовушка, что он всё ещё её дитёй считает. Обидно!

Так и началась война – не война, а крепкая оборона против шершней. Паучихи им воздушные ходы перекрывали, паутиной мотали, птицы на лету их клевали. Пасецник пчёл строжил, чтоб осторожней были и разумнее. И до середины сентября продержались они почти без потерь, и вздохнул было уже Пасецник спокойно.

- Хоз-з-зяин! Хоз-з-зяин! Проснись, Хоз-з-зяин, злые тут. Вскочил Пасецник, шляпу на голову набуровил, смотрит – точно – десятка два шершней на улей напали, и много уж пчёл полегло, вход защищая, и паучих уже три мёртвых валяется. А птицы рядом вьются, но помочь не могут – разберёшь разве что в этой кутерьме! Схватил он заточенную рыбью кость и сам бросился в драку.Что там за драка была, я вам рассказать не могу: Домовушка моя про то Пасецника не спрашивала, а сам он не рассказывал: сначала не до того было, а потом уж много воды утекло. Буркнул только:
- Что было, то было, - да и замолчал.

Ну а про то, как его, полумёртвого, Домовушка на ноги поставила, я уже рассказывала.

В феврале уже баню Сметаниных, как пережиток прошлого (общественная же есть, зачем своя ещё) сельсовет решил снести. А на её месте построить общежитие для рабочих совхозных, которых из соседских деревень расселили. Раскатали байну по брёвнышкам, брёвна на новое строительство пустили, а старую крышу, стрехи, да заодно с ними и гнездо с живыми – нет ли –шершнями – пустили на дрова и сожгли.

А Леший ещё о Васильев день собрался и со своими кикиморами-шишигами да болотными огнями, да заодно со старой памятью и старыми песнями, ушёл дале на северо-восток, на холодную суровую Пинегу. Знал Леший: когда большому народу беда, тогда и маленькому народцу неладно будет, и надо спасать то, что нужно спасти.

И вот вы спросите меня: выходит, если уж так всё оно случилось, зря бился Пасецник, зря помогала ему Домовушка, и вообще не проще ли им было за печкой сидеть да чай с малиной пить? Не знаю. По мне, может, проще, да не лучше.

• 
• 
•