ХВБ+ПВ, 57 - 28 июля 2010 11:59

январь 1929г.

Еще вчера Катерина горела огнем, еще вчера пила, не переставая, воду, и каждая жилочка в теле болела. Еще вчера мучилась душа: пропало дите, первый, сынок, вышел до срока мертвенький. А сегодня она проснулась - зябко, потянулась к ковшику - рука не поднимается, боли нет, да и как будто тела нет тоже, и чувств никаких не осталось. "Помираю" - спокойно подумала Катерина и стала готовиться.

По-настоящему по-правильному надо бы исповедь принять, собороваться. Да перед свадьбой сняла свой крестик Катерина, выбросила - Петруша велел. Он комсомолец, активист, его жена должна быть сознательной. Да она и не верила никогда истово, так, справляла, что положено, не задумываясь. А теперь что? Если бог-от есть, значит ждут ее уж черти со сковородами. Страшно. Страшно помирать, ей всего девятнадцать годов будет осенью. И все какие-то глупости на ум лезут.

Как девчонкой в Каргополь к родственникам ходила. Сапожки и хорошую одежу в узелок завязала и несла на плече. Другой узелок - с шаньгами и квасом - в руке несла. А шла босиком, ног не жалко. Или как дядя Николай с Питера приезжал, с женой. Оба ладные, красиво одетые, веселые. "Что ж ты, Катя, босиком ходишь, гляди, уж женихов высматривать пора. Пришлю тебе ботиночки и из одежды чего, а то гляди, и парня ладного пришлю!" Вроде как с угрозой говорил, но посматривал так, что было Катьке боязно и весело.

Одежа у Катерины была. Справная, хорошая, приданого наготовлено было. Но пришла коммуна, отец, передовой середняк, записался один из первых, лошадей привел, скот, инвентарь и одежду тоже всю в кучу собрали. Катька ревела: жалко было платов да кофт вышитых, сколько вечеров над ними глаза портила, а что поделаешь. Только коммуна не удалась. Урожаю никакого не было, скот запаршивел, коней своих Анфим Иванович с общего двора молча увел и долго потом, мрачный, в порядок приводил. Как и живы остались, бедные! А сарафаны да платы Катькины по всей деревне щеголяют на чужих девках, молодухах и бабах.

И с ботиноцками-от тоже. Не обманул дядя, прислал с Питера ладные ботиноцки, как раз по ноге, да штуку сукна прислал на юбки. Только три раза и надела их Катерина, как Анна, невестка, Сашина жена городская, глаз на них положила. Канючила-плакала, пока отец не велел: "Снимай, Катерина! Ты, девка, и так походишь." Тогда-от Катерина и решила, что пора замуж. Приданое кой-какое подкоплено, и пока его какой-нибудь коммуне или Анне не отдадут, пора. А тут и Петрушу встретила. Красивой, ловкой, любой... Правда из чужого села, да всего-то в трех верстах, и село торговое, отец с братьями часто бывать будут - не страшно. Отец отговаривал: "Ты, девка, у меня привыкла в достатке жить, при хозяйстве хорошем, там дом-от бедный, негодящий совсем". Мать тоже плакала-напевала на ухо: "Катюшка, свекор злой, порченный, Петр тоже больно хорош, всем девкам на зависть. Не будет тебе там доли, одумайся, окстись". Да уж Катерина решила все, не старые времена - уехала с Петрушей.

Пожалела, конечно. Не того, что Петрушу выбрала. А того, что в доме новом делается. Свекор скуп, все приданое отобрал, наволочки да простыни с кружевом, полотенца вышиты, протчее, пользуется Катерина старым, плохо деланным да плохо беленным. Мыло и то берет Михаил Лексеич, режет кусок на четвертушки, высушивает на печи, и выдает по счету. Меньше смылится, считает. Мяса в доме нет почти, пироги хорошие не затворить - сметану, масло да яйца прячут, из рыбы один сущик сушеный в мешках стоит. Но Катерина приноровилась и из того, что дают, блинцов состряпать, супу наварить, в праздничный день пирог, чтоб не обидно было гостям подать.

Она бы навела в доме порядок, если б муж поддержал. Да Петруша тихий больно с отцом говорить. Старший сын, а голосу подать не смеет. Вот и сейчас стоит, смотрит понурый, слушает: "Значит, не судьба. Видишь сам - не жилица уже. Бог дал, Бог и взял". И слова уплывают куда-то, и свет в глазах тухнет, и думает Катерина: "Все, кончаюсь".

Тот ли день, другой ли... Трясет кто-то:
- Катька, Катька, да ты что! Открой глаза, Катерина! Федька, беги к фельшеру, скорее! Ах вы, суки, до чего девку довели, - Павел, брат. Хотела Катерина сказать ему, какая она девка, она уж мужнина жена, да только глаза скосить и смогла. А у двери Олёша стоит, младший брат, любимой. Бледный, трясется - мальчишка совсем, догадался бы кто спровадить его отсель, не место ему.

- Олёша! Подправь огонь в печке. Пётр, где у вас вода? Не понимаешь, что ль? Тащи воду из колодца, если в доме запасу нет. Ну и хозяйство! Ну и хозяева!

Фельшер пришел. Осматривает, материт всех, Петрушу особенно. Пить дает что-то гадкое, горькое, щупает больно, мажет чем-то, ой больно, больно! пустил бы уж, не мучал напоследок. И на второй день пришел, и на третий. А все болит, тянет все, но силы прибавляются. Анна, сестра, приехала: хозяйство правит и за ней следит. Павел тоже при ней остался. Свёкор и слова сказать боится, Петруша виноватый ходит, смотрит жалостно. Подошел бы что ли, чего боится? Подозвать, нечто?

Подошел.

- Ты, Катя, прости меня. Виноватый.
- Да что уж.
- Фельшер сказал, ты молодая, сильная. Все в порядке у тебя, будут еще дети.

Когда еще будут... Встать бы. Половики вон перетрясти надо, затоптали совсем, чугуны перемыть, стирку устроить, огород проверить - не гожа Анна в хозяйстве.

• 
• 
•