ХВБ+ПВ, 57 - 4 августа 2010 11:41

Фотографии

А под косой лежит старая буро-серая папка, перетянутая двумя резинками, потому что завязки давным-давно отлетели. В папке – фотографии, старые, обломанные, пожелтевшие, с выцветшими синими надписями на обороте. Домовушка не сразу научилась различать в этих плоских застывших лицах людей, знакомых ей много лет, но столько раз при ней просматривались хрупкие листочки, что уже с изнанки узнаёт она знакомые лица. Столько раз при ней повторялись слова, что уж и сама она их знает наизусть, и Анфимовна, и дочки её, а вот подишь ты…

- Ой, мама, что ты на полу смотришь, пойдём к дивану, - Галька подлетела, и Лидка за ней. Ну, всё: теперь до полуночи не успокоятся.

Вот они, странные лица, старинные лица, давно прошедшие лица.

Клавдия, сестра, умершая от сердечной болезни: брови приподняты и сведены у переносицы, как знак постоянно терпимой в молчании боли, светлые коротко стриженные волосы, белый свитер под горло, пальто-шинель… Активистка, комсомолка, двадцати трёх лет была, как увезли её исполнять мужскую работу: валить лес, - в одних белых парусиновых тапочках да ситцевом платьишке увезли. Потом, уж в октябре, прислала она весточку о себе со знакомым возчиком и Петруша нашёл её, передал валенки, тулуп, одёжу. Вернулся смурной, Катерине сказал только «жива она, жива», всё курил трубку на крыльце, губы шевелились и Домовушка читала паутинные колебания воздуха: «сволочи, сволочи, сволочи…». А Клаша умерла в мае, доктора сказали – сердце слабое, остановилось во сне.

Две фотографии новых, а деланы с одной старой: брат Саша и жена его городская. На старой-то она сидела, а он стоял рядом, обнимая её за плечо и смотрели оба не друг на друга, а в чёрный объектив, от того взгляды распахнутые, но пустые. Саша прошёл Гражданскую войну с 1919 года, а вот вторая война его забрала.

Этто что? Никак у них спор разгорается?

- Да Генька это, сын Аннин, - говорит, смеясь, Галька, - мама, ты ошиблась!
- Нет, это Пашкин Вениамин,- противится Анфимовна.
- Да нет, это Генька, вон и подпись сзади.
- Как дам меж рогов! Не перечь! – замахивается сухонькой, но крепкой ещё рукой Анфимовна.
- О как! Ну, ты строга!

Галька смеётся, Лидка тоже, смеётся уж и Анфимовна, и Домовушка заливается под всеобщий шум, готовая в любую минуту прикрыть рот уголком платка.

Но смех стихает, и на лицах проступает забота и печаль; вот две фотографии, два молодых совсем белобрысых, по-детски пухлогубых и круглощёких лица: Мария, медсестра, на обороте надпись «На память с фронта, 31.01.1944г.», а в том году и полегла она где-то в чужой земле; Олёша… Ох, Олёша! Всплакнула Анфимовна, вспоминая младшенького, любого брата. Как пришла горькая бумага «пропал без вести» - не плакала, как приезжий человек, сам с Мезени, рассказывал, как были они вместе в лагере, да как бежать его уговаривал, да как тот, с голоду опухший, не мог, еле ноги переставлял, да там, видать и сгинул, потому не жилец был, - не плакала. А теперь плачет каждый раз, как увидит.

А вот и последняя фотография. Анфимовна оживляется: с седой от времени бумаги смотрит на неё упрямое курносое мальчишеское лицо – это Павел, тот, что спас её когда-то, давным-давно. Теперь уж осьмидесятилетний старик, живёт отшельником за рекой, приезжает в гости, лицо в бороде, руки в мозолях, - живая память, родная кровь.

• 
• 
•