ХВБ+ПВ, 57 - 19 августа 2010 13:58

[I][B]2008г.[/B][/I]

Тот ли вечер, другой ли? Нет, похоже, что другой. Устроилась Домовушка на качелях, сплетённых из нескольких травинок, руками заплелась, ногами раскачивается, голову запрокинула - весело ей. Платок сняла и русые кудельки по плечам рассыпались, передник тоже дома, что ли, забыла, а может, уже и не носит его - Анфимовны-то нет, не с кого пример брать боле, - белая рубашонка трепещет, ножки напрягаются и хохочет от радости. Пасечник неподалёку серьёзную мину состроил, а сам еле сдерживает улыбку. А июнь в разгаре, вечер тёплый, солнца не видно уже, но белый молочный свет обнимает землю и полнит мир блёклыми тенями, река сине-серой стрелой изгибается на севере, и соловей уже поёт у бани, и хорошо на старом месте, воспоминания так и теснятся в груди.

Как они на старое место попали? А просто - приехала Лидка, сгоношила и Гальку поехать на Троицу к маме на могилу. Тут и Домовушка с Пасечником прихватились, а он-то чуть не прыгал от нетерпения: ведь семьдесят с лишним лет не видал тех мест. Увидел - огорчился, конечно. В мечтах да в воспоминаниях один свет остался: старые резные наличники, крылечки, золотым кружевом обведённые, сноровистые хозяйки, суровые хозяевА, ухоженная скотина, чистые улицы, лошади с блестящими крупами особливо, потому что лошади - не скотина, а свой брат крестьянин. Теперь сплошной бензин, машины, грязь, реку перекопали зачем-то, наворотили домов непонятных в стороне от старого села, а в старом селе старые дома в землю по окна ушли, одни старухи слепые да хромые там обретаются. За рекой Авдотьино и вовсе вымерло, лес на зады наступает. Гляди-ка, пока грустил-думал, кудрявая уж отбаловалась, с качелей снялась и волосы руками прибират, косу ладит, и глаза у неё весёлые, широкие, яркие, словно всё небо в себя вобрали.

- О чём головой качаешь, кудрявая?
- Ак, припомнилося. Как бежали мы от Москвы, после как старому болярину ноздри вырвали и вором заклеймили, - и голос у неё изменился, стал певучим, долгим, каждый звук, как вздох, и оканье не северное, и интонации давние, словно тянет она песню, а не повесть сказывает.
- Молодой болярин отстал по дороге - свернул к Новагороду с ватагой своей, сказал: там будет судьбы дожидаться али случаю. Больше его и не видели. А мы дале поехали. Возки гружёные - снеди-то всякой, рундуки полны шуб да платий разных, а шито-то всё золотом, жемчугом, да посуда заморская оловянная, наша серебряная, - тяжёлая. Одних крестов да окладов два дорожных сундука. Разбойников боялись, а пуще - погони. Да Бог миловал, старая боярыня не зря всю дорогу каждому встречному монастырю да церкви обещала жалованное - не выдал никто. Только потом на это жалованное почти всё свезённое и ушло.
Молодая боярыня на сносях - ехать споро тоже не даёт, а там осень приключилась, дорог и так-то нет, а тут и вовсе всё залило. У какой-то болотины село сомнительное, да пришлось остановиться, ждать снегу. Тут и родила, тут и отмучалась, бедная. У Анютки, мамки готовой, дитё отняли, в селе крестьянке пристроили, а ей барчонка в руки: береги, не то! По первопутку стронулися. Обещалася старая болярыня вернуться к невестке, да не приехала: запамятовала али не схотела. Да уж то дела человеческие. Девочка родилась-то не любая, только Анютка за ней и приглядывала. Хозяйке, вишь ты, парня надо было - род продолжать, мстить да ворочать старые вотчины. Так и померла, серчая: на сына, что бросил непочтительно и не вернулся, на невестку, что непочтительно дочь осмелилась родить, на Анютку, что вскормила, не бросила, холопка дрянная, на крестьян, что шибко вольно разжились у моря... А я на её ворчанье да грозные окрики внимания больно не обращала. Мне что: и ране живала в чёрной избе, и теперь за печкой, как и в светлице, не пропаду.

• 
• 
•