ХВБ+ПВ, 57 - 20 августа 2010 13:12

[I][B]2009[/B][/I]

- Вот тут-от я её и встретила, - говорит жалостно Домовушка, и глаза у неё подёргиваются голубым туманом, - годов пятьдесят прошло уж, а всё помню. - Пасецник осторожно гладит её по руке и молчит - пережидает, пока несколько прозрачных слёз скатываются по носу и печально опущенным уголкам рта, - Деушку ту, Ферапонтову Надюху.
Нет, я, конечно, заплутавшие души и прежде видывала. Бродят они, сиротинушки, синим дымком стелются. Безвредные обычно, да и вряд ли видят-слышат кого: просто кружатся в своих воспоминаниях, никак вырваться не могут, неприметные и недолговечные. А эта другая была. Живой-то я её раз только и видела, когда она к нашей Зинаиде на день рожденья приходила - вместе они учились-от, да не особо дружили: зареченская она, из Авдотьина, дочь егеря.

Глубокий вечер опускается на Онегу, темнота окутывает небо, проясняет звёзды, серебрит реку. Земля отдаёт дневной жар лёгкими полосами первого тумана, потому Домовушка с Пасецником забрались повыше, на насыпь, которая осталась от мелиорации, да давно уж заросла пижмой, лекарственной ромашкой да клевером с лопухами. На лопушином-то листу и сидят они в обнимку, смотрят на горячий камень, что у берега в реке лежит.

- Сидела она на камушке, пригорюнившись, и плакала, сердешная. Совсем как живая, только зыбкая. А так - деушка как деушка, крепкая, ладная, с косой хорошей, мне показалось, что даже и с запахом обычным человеческим, хотя откуда он у мёртвой-от? Я знала уж тогда, что повесилась она в овине, в дому своём, под стрехами. Как экзамен по русскому не выдержала, так и пошла домой, да и удавилась. Жалко мне стало её, я и подошла поближе, думаю, авось увидит меня, бедная. А она и увидела. "Ой", - говорит, - "Ты кто?" "Домовушка", - отвечаю, - "За хозяйство отвечаю, за дом да скотину" "Жаль", - говорит, - "У меня в дому такой милой не было. Ты ведь добрая, я вижу. Я б с тобой разговаривала. Плакалась бы тебе". "А что бы тебе", - говорю, - "Мне сейчас не пожалиться? Я-ить вся тут, не сбегу от тебя, как глупые люди, не закрою глаза да не скажу, что ничего не видела".
- Ну и рассказала она мне тут всё, сердешная. Отца она, правда, люто боялась и стыдилась очень чужих людей, а то, может быть, ей бы проще было. Характером больно мягкая была. Да и то сказать: всего десять ей было, как мать померла дифтерией. Кого она и видела в этом заречье своём? Бабок, да отца. Ни братьев, ни сестёр... Вот он и измывался над ней, как хотел. Она мне долго всё, бедолага, рассказывала, не одну ночь, может, и месяц не один. И всё повторяла и повторяла. "Вернулась я", - говорит, - "В тот день, Домовушечка, из школы. Как добралась и не вспомню. Только помню, что на листочке прописном стоит Ферапонтовой Надежде - неудовлетворительно, а дальше как обмерла. Калитку отперла, досочку откинула, ключ взяла, замок открыла-сняла, в дом вошла, веником сор обмела, что от отца с обеда остался, да посуду вымыла. Тружусь-тороплюсь, не думать стараюсь. А как вышла в сараюшку воду выплеснуть, так там на гвоздике вожжу эту старую и увидела. И всё решила в раз. Миску ополоснула, в тумбоцку сложила, косу поправила да сверху заколола, чтоб не мешалась, табуретоцку принесла, перекинула, петлю намылила, да и всё... То есть, это я тогда думала, что всё. Ан оно вот как выходит. Значит, и тут всё обман".

- Да что ж она так отца-то боялась! Ну, выдрал бы он её вожжой, так, чай не распоследний изверг, да и взрослая уж девка, - горячится Пасецник, и его красное от загара безбровое лицо наливается вдобавок краской негодования.

- Ак ведь, - мешкает Домовушка, - он-ить, - склоняет голову и шепчет Пасецник в самое ухо. Недолго шепчет и откидывается быстро, смущённая, - а вожжой-то он ей руки крутил.

- Вот оно как... - Домовушка сглатывает слюну, берёт Пасецника за руку и торопливо говорит, будто боясь, что слова беззвучно испарятся с её губ, - Она года три часто являлась и всё одно и то же говорила да плакала, потом реже являться стала, а потом и вовсе притихла. Но годов десять назад приезжала сюда Лидкина старшая дочка, на кладбище на Троицу наведалась, да могилку и приметила. Мать ей всё дома рассказала, та расстроилась, вышла на крылечко и реветь. Да чуть не в голос, так горько. И вижу я - по земле синий дымок стелется, вокруг калитки и её ног вьётся, льнёт. Поднялась Надюха, значит, силу почуяла. Да деушка-то наша тоже оказалась не глупая, быстро в дом убежала, а туда чужому мертвяку ходу нет. Вот дымок этот с неделю повился-повился над селом, пометался, да и сгинул совсем. А жаль Надюху-то, была б баба справная, робят бы завела, дом...

Домовушка жмётся к нему, а Пасецнику жарко и сил никаких нет терпеть.
- Вот оно как у людей водится всё. Сколько у них горя да забот всяких от любви этой!
- Да разве только у людей, - не выдержал, наконец. - Ах ты, дурочка мой кудрявая, - сграбастал и целует, худенькую спину широкой пятернёй гладит, и не отпускает, не отпускает, только крепче прижимает. Думал, она будет под платьем замёрзшая, отгревать придётся, а она горячая, сухая, вся дрожит, льнёт и смотрит доверчиво.

- Значит, не только у людей, - говорит Домовушка через время, пряча острый носик ему подмышку.

"Придётся ведь сказать всё равно", - думает себе Пасецник, - "Сейчас уж, всё сразу, что ли".
- А ты что, думаешь, милая, кто мы такие?
- Я - Домовушка, ты - Пасецник, - шепчет в подмышку.
- А ещё?
- Ну, маленький народ.
- Да... Это мы сейчас маленький народ. А было время, были людьми. Давно, но были.
- Да ну! - голову подняла, глаза от любопытства сияют даже ночью, - как так? Расскажи-от...

• 
• 
•